- Деда, а что это ты за половник такой чудной вырезаешь?

- О! Хе-хе! Да разве ж это половник? Это я приклад новый для ружья служивому нашему справляю.

- Деду Кондрату что ль?

- Ему самому.

- Деда, а что значит "служивый"?

- Дык он раньше в солдатах ходил, службу служил. Вот к нему и привязалось "служивый", "служивый"  - а он и не против. Счас вот лесником службу несёт, всю жисть под ружьём.

- Деда, а если служивый - служит, значит плешивый - это тот, кто пляшет?

- Хо-хо, совсем ты меня уморила, Матрёнушка! Вот уж правду говорят - богата наша речь русская. Неет, плешивые - то люди совсем другого толку. Макушка у них - что коленка твоя, лысая.  Так и быть, расскажу тебе историю про служивого нашего. Да и без плешивого там тоже не обошлось.

О ту пору Кондрат со службы уж два года как воротился. Дом подлатал, хозяйством обзавёлся. Родня-то его как разъехалась, так всё и бросила - только ставеньки заколотили. Вечера дома коротал, да и не сказать, чтоб он шибко разговорчивый был. А народ-то молчунов у нас не жалует, коли не знают, с чем кашу с утра ел - считай чужак. Косились на него, да всё подвоха какого ждали.

Случилась та история аккурат под Крещенье. Тогда морозы вдарили, да снега навалило, прям как сейчас - каждое полешко на учёте. И повадился кто-то по деревне эти самые полешки таскать, сосед на соседа думать стал. Особливо, когда с морозами недосчёты увеличились. До ссор конечно не доходило, полюбовно разбирались, выяснялось, что ничьей вины нет. А Кондратова соседка, Авдотья в голову себе вбила, что это он у ней дрова таскает. Кондрат и так, и сяк, и свои дрова предлагал - она ни в какую, говорит: "Днём отдашь, а ночью  всё одно - утащишь". И решил Кондрат дознаться, что же это за вор такой прыткий объявился.

Как-то под вечер накофтался, в тулуп да в валенки облачился, в снегу извалялся и подле поленницы холмиком прикинулся - чай не впервой в засаде сидеть. Долго ждать не пришлось: чьи-то шаги заслышались, вроде тихо ступает, да снег не проведёшь: "хрум"..."хрум"... Вот и поленья друг о дружку застукались - охапку, знать, собирает. "Ишь ты, проходимец! Вот ужо я тебе это полено-то...", - думает Кондрат, а сам потихоньку на шорох ползёт. И уж подобрался совсем, да вот незадача - ворюга-то от жадности такую охапку набрал, что верхнее полешко свалилось - и аккурат Кондрату по темечку. "Ох!", - сказал Кондрат. "Ой!", - пробасил вор. Дрова бросил и как даст стрекача. Кондрат вскочил, хвать его за кушак, да тот вырвался. Служивый было вдогонку, да тут его соседка ухватом по хребтине и огрела:

- Попался, ворюга!

- Да что ж ты творишь, старая?! Вон, гляди, побёг! Его по хребтине-то надо было, этот нехороший человек мне на голову полено уронил.

- Ой, человек ли...Чёрт, прости Господи! Глянь, глянь, рога-то какие! Свят, свят...

- Да какие рога - ушанка, поди, развязалась!

- Сам ты ушанка! Морозы-то эвона какие вдарили, поди и в аду холодно, вот и повадился к нам за дровами.

- Да ты ж смотри - следы-то от валенок!

- Да неужто он из тепла по снегу босиком бегать будет, вон и след от хвоста!

- Кушак я ему порвал, вот он и волочится за ним!

- Кушак, валенки... Ты глаза-то разуй! Только сам себя успокаиваешь, а оно - вон как на самом деле! Ой, кому сказать - не поверят...

- Вот и помалкивай.

Кондрат спину потирая, на Авдотью покосился, вздохнул и от снега отряхиваться стал.

- Эх, что ж это я, дура старая, на тебя подумала. Ты прости уж меня, и за поклёп, и за ухват.

- Прощу, коль чаем с мёдом напоишь, а то я здесь в сугробе совсем замёрз.

За чаем да за разговорами до поздней ночи просидели, всё думали-решали, как быть. Да вот только Кондрат всё про Фому, а Авдотья - про Ерёму, мол, к батюшке на поклон идти надобно, пущай молится усерднее, а то эдак вся нечисть из преисподней повылазит. Устал Кондрат разубеждать Авдотью и говорит ей со вздохом: "Отважу я "чёрта" энтого, только смотри, не сказывай никому. Вдруг у него средь деревенских сообщники есть. Коль прознают - ни в жисть не поймать нам его".

Авдотья на удивление скромная оказалась: про то, что Кондрат собрался чёрта ловить, ни слова никому не сказала, а что нечисть в преисподнюю дрова таскает - так о том наутро вся деревня знала. Кто-то посмеивался, кто-то призадумался. А бабульки особо пугливые свои поленницы святой водой кропить стали. Слухи по деревне пошли, что, мол, разверзается земля, аккурат в полночь, черти вылазят и по цепочке поленья в преисподнюю перекидывают. А Кондрат всё слушал, дивился, да думал, как ворюгу на чистую воду вывести.

Собрался наш служивый решить вопрос по-военному: начинить одно полешко порохом, да чтоб незаметно было. А кто у нас в деревне такую искусную работу по дереву выполнить может? Вот и пришёл Кондрат ко мне. Выбрал я ему в деревяге полость, да дырку сучком заткнул - не подкопаешься. Сидим мы, значит, с Кондратом, посмеиваемся - вот бы его рожу воровскую увидеть, когда у него полешко в печке жахнет. Тут Федосья, то бишь бабуля твоя, наш разговор услышала: "Вот жеж мужичьё! Как дети малые, всё им в войнушку играть! А, ну как печку разнесёт - покалечить может. Ворюга ворюгой, да семья-то его не виновата. А ежели ребёнок полешку эту вашу в печку подбросит? Совсем из ума выжили!" Мы с Кондратом переглянулись - а ведь дело говорит, чай не на войне. Придётся оставить эту затею, думу дальше думать, как вора изловить.

Проводил я Кондрата до ворот, а деревягу на поленницу бросил. И представляешь, Матрён, по утру сунулся я полешек в дом натаскать, так целого ряду не досчитался. Пошёл к Кондрату: так и так, говорю, этой ночью ворюга ко мне пожаловал и наше с тобой полешко уволок. Айда, по деревне пройдёмся, авось где заприметим, я его теперь как родное знаю. Походили мы, позыркали по сторонам. Кондрат ещё подшучивал: "Теперь на нас подумают - ходим тут да поленья высматриваем". Но ни полешка, ни чего другого подозрительного нам на глаза не попалось. Уж расходиться решили. Смотрим - Евсей охапку дров со двора в дом тащит. А я не удержись и крикни ему: "Что, мил, человек, от чертей поленья прячешь?" А он смеётся в ответ: "Неужто и вы бабьим сказкам верите?" Кондрат ему: "В такую пору во что хошь поверишь". Евсей тут к плетню подходит: "Да бабам лишь бы шуму поднять", - и хохочет. Тут у него верхнее полешко и свалилось, прям Кондрату на ногу.

- Ой!, - пробасил Евсей.

- Куда ж это ты такую охапку набрал? Сыплется вон всё.

- Да чтоб два раза не ходить.

А я наклонился, чтоб полено-то поднять, в руки взял, да обомлел - это ж его я вчера весь вечер под начинку выстругивал. И говорю:

- Мил человек, а ты эту полешку-то откуда взял?

- Как откуда? Из лесу, вестимо.

- Хе! Так это моё.

Евсей рассмеялся:

- Ты ещё скажи, что всем своим дровам имена дал!

- Ну, имена давать - не давал, а вот енто мы давеча с Кондратом порохом начинили, чтоб охочих до чужого добра проучить.

- Вот жеж бесы проклятые! Смуту средь честного народа наводят. Ни дать, ни взять - они ваше полешко мне подложили. Забирай, коль твоё!

Кондрат сурово оглядел Евсея и, прищурясь, спрашивает:

- Смотрю, кушак недавно латал. Где ж порвать-то угораздило?

 Евсей побледнел, бодрости в голосе поубавилось:

- Да это... да я... да это в лесу я... за сук зацепился.

А я ему:

- Чтой-то ты, мил человек, с лица спал, мороз за щёки более не щиплет... Уж не сочиняешь ли?

Евсей весь свой гонор собрал:

-Да что вы привязались, тоже мне, ищейки! Идите бабам головы дурите!, - и заковылял в сторону дома.

А Кондрат ему вслед:

- Ты, когда вдругорядь в "лес" засобираешься, не забывай, что полешки такие по всем дворам разложены, а своё добро я с ружьём сторожу.

После Крещенья чудеса начались: кое-где поленницы сами собой расти стали. А Авдотья уверяла, что собственными глазами видела, как дрова с неба сыпались да штабелями укладывались.

- Деда, получается Евсей чёртом был?

- Хе-хе, чёртом не чёртом, а плешивым точно был.